БАРО "АЛЬТЕРНАТИВА" - 5

-

В следующем - воистину замечательном - отрывке Рудольф Баро напоминает о разработанной Лениным (отвергнутой сталинско-брежневской партийно-бюрократической номенклатурой и возрожденной на короткое время Н.С. Хрущевым) стратегии коммунистического революционного движения, в которой главную роль играет борьба Советской России и народов колониальных и зависимых стран против сатанинской бестии глобального западного империализма. Это, конечно, непростительная "ересь" с точки зрения бесплодной ортодоксальной (социал-демократической и сталинистской) схоластики, и одновременно оригинальное подтверждение правильности примененного на практике Хо Ши-мином, Муаммаром Каддафи, Че Геварой, Сальвадором Альенде, Саморой Машелом, Сандинистами, Уго Чавесом и многими другими борцами против империализма истинно ленинского понимания сути революций эпохи империализма, которое абсолютно противоположно и предательскому анти-интернационализму примитивного уголовника сталина, ликвидировавшего ленинский Коминтерн, и холуйским стараниям безмозглой сталинско-брежневской номенклатуры (горбачева, ельцина, путина & Co) стать "партнером" людоедского Запада, закономерный и позорный крах которых мы наблюдаем сейчас.

 Все приводимые автором цитаты Маркса, Энгельса и Ленина я перевожу с указанием места в собраниях сочинений Маркса и Энгельса (MEW) и Ленина (LW) на немецком языке, изданных в ГДР, но без сверки с официальным текстом на русском. Я и далее не перевожу на русский, а лишь заключаю в кавычки многократно повторяемое в тексте волшебное гегельянское словечко «Aufheben». Мои краткие примечания в тексте - (в скобках курсивом).

*  *  *

Рудольф Баро:

"Происхождение некапиталистического пути

Между 1905 и 1923 годами прогресс человечества в XX веке решительно пошёл иными путями, чем могли предвидеть Маркс и Энгельс, а с 1945 года это стало очевидным. Они (Маркс и Энгельс) анализировали ту общественную формацию (капитализм), к которой европейская часть человечества (включая Северную Америку) пришла на своем специфическом пути через античное рабство и германский феодализм (и, что самое важное, через беспрецедентное колониальное ограбление западным империализмом всех остальных частей света), и пришли к выводу, что обнаруженные ими внутренние антагонизмы капитализма напрямую приведут к его уничтожению пролетарской революцией. Реакции и развитие событий, которыми народы Азии (заодно с которыми можно считать Африку и, с оговорками, Латинскую Америку) ответили на европейское завоевание мира для капиталистического рынка, интересовали их прежде всего в связи с обострением внутрикапиталистических противоречий и улучшением условий борьбы европейского пролетариата.

Однако Ленин был первым, кто осознал грядущее смещение центра революционной бури на Восток в связи с антиколониальными движениями и революциями в Персии, Турции, Китае и Индии, последовавшими за русской революцией 1905 года, и рассматривал с этой точки зрения приближение следующей русской революции. В конце своей жизни Ленин пришел к обобщению этой новой ситуации, которая однако всё еще не стала общеизвестной ни для европейских, ни для советских марксистов.

В конечном итоге суть в том, что прогресс в нашу эпоху происходит не столько непосредственно из внутренних противоречий империализма, сколько из проистекающих из них  внешних противоречий. (Правильнее сказать: западный капитализм - оплот реакции, а угнетаемые им народы всего остального мира - потенциально носители прогресса). Уже Октябрьская революция была и остается гораздо более важным событием, чем всего лишь (с близорукой европейской (европоцентристской) выжидательной точки зрения) «деформированным» заменителем так и не состоявшегося восстания пролетариата на Западе. Прежде всего, это была и есть первая антиимпериалистическая революция в стране, которая, несмотря на начавшееся в ней развитие капитализма, была страной преимущественно докапиталистической, с полуфеодальной, полу-«азиатской» социально-экономической структурой. Её задачей был тогда не социализм, как бы искренне ни верили в это большевики, а быстрая индустриализация России по некапиталистическому пути. Только теперь, когда эта задача в основном решена, на повестке дня в Советском Союзе стоит борьба за социализм. (Поганый выродок сталин, расправившись с большевиками в 1937 году, нагло заявил, что якобы "социализм в СССР уже в основном построен"!) И теперь не только для нас, в европейских некапиталистических странах, но и, в перспективе, для большинства народов мира, представляет огромный интерес, как будет происходить этот переход. Хотелось бы без предубеждений выяснить, какой в ​​действительности характер имеют производственные отношения в Советском Союзе и какие последствия назревают в этой социальной и национальной структуре. Конечно, столь же важен и Китай. В европейских странах - союзниках Советского Союза - из-за более быстрого темпа развития событий особый интерес представляет политическое развитие как выражение тех же социальных противоречий, которые характеризуют служащее как образец советское общество. Но обо всём этом - позже.

Сдвиг главного фронта борьбы с внутренних противоречий империализма на внешние, что отражено в конечно сомнительном, но многозначительном лозунге «мировая деревня против мирового города», имеет первостепенное значение для определения всех остальных позиций в программах революционной борьбы современности. Любому должно быть ясно, что этого нельзя было ожидать согласно классической марксистской (ренегатской сталинской) традиции. Это имеет, помимо практических, ещё и теоретические последствия в отношении марксистской концепции истории. Обусловленность и последовательность экономических формаций, и в особенности нашего нынешнего переходного периода в мировом масштабе, предстанут в ином свете, если мы постарамся понять их не только с привычной точки зрения «Aufheben» частной собственности, но и с точки зрения судьбы традиционных классовых обществ Азии, Африки и доколумбовой эпохи Америки. В этих странах частная собственность на средства производства, которая была главной движущей силой исторической динамики в Европе, никогда не играла той формирующей роли, которую она играла в нашей (европейской) античности (рабовладельческом строе), нашем феодализме и капитализме. Именно поэтому сегодня они являются аграрными «развивающимися странами», в которых «Aufheben» как традиционной, так и компрадорской частной собственности является лишь отрицательным условием прогресса, в отличие от богатых стран, в которых стало возможным позитивное присвоение народом, освободившимся (от капитализма), накопленных богатств и развитых производительных сил.

Все эти вне-европейские культуры, основанные на том, что Маркс называл азиатским способом производства, и которые по большей части намного старше нашей (европейской), заторможены в развитии, символом чего стало колесо буддийского учения, вращающееся на месте, с тех пор как европейский капитализм и колониализм начал разрушать их внутренние взаимосвязи своей промышленной революцией. Под гнётом гнилого восточного деспотизма колонизуемые народы не смогли оказать сколько-нибудь эффективного сопротивления ни торгашам, ни пушкам. А если и побеждали хотя бы пушками, то - как турки и особенно русские - путем активного усвоения «европейских достижений» в области военного дела, что тем неизбежнее влекло за собой проникновение капитализма.

Поэтому Маркс, например, в 1853 году в отношении Индии (см. оба эссе в MEW, том 9, стр. 127 и след. и стр. 220 и далее) пришел к тому реалистичному выводу, что британское господство имело объективную задачу заложить там материальные основы западного, т. е. капиталистического общественного строя. Вопрос был не в том, «имеют ли англичане право завоевывать Индию, а в том, будет ли Индия, завоеванная турками, персами или русскими, предпочтительнее Индии, завоеванной англичанами». Хотя не было никаких сомнений в том, что «страдания, причиненные Индии британцами, существенно отличаются и бесконечно более болезненны, чем все те, что Индии пришлось до этого пережить», Англия вызвала там «величайшую и, по правде говоря, уникальную социальную революцию, которую Азия когда-либо видела». И вопрос состоит в том, «может ли человечество выполнить свое предназначение без радикального революционирования общественных отношений в Азии». Но поскольку история (сатанинского) британского господства в Индии едва ли зафиксировала что-либо, выходящее за рамки разрушения традиционной социальной структуры, «индусы не смогут пожинать плоды новых элементов общественных отношений до тех пор, пока в самой Великобритании правящие классы не будут сметены промышленным пролетариатом или сами индусы не станут достаточно сильными, чтобы раз и навсегда сбросить английское иго».

Однако эта последняя альтернатива, по понятным причинам, не характерна для тогдашних взглядов Маркса, и разгром восстания (сипаев - sepoys 1857-1859гг.) в Индии несколькими годами позже доказал его правоту. Не имело дальнейших последствий и то, что Энгельс более благосклонно оценивал шансы восстания тайпинов в Китае, воевавших более адекватными методами. Оба друга придерживались того обобщения, которым заканчивается второе из этих двух эссе Маркса об Индии: «Только когда великая социальная революция овладеет результатами эпохи капитализма, мировым рынком и современными производительными силами и поставит их под общий контроль наиболее передовых народов (!), только тогда прогресс человечества перестанет напоминать того гнусного языческого идола, который пьёт нектар из черепов убитых жертв». Маркс в 1881 году в случае такой революции на Западе, даже видел - например, для России - возможность всеобъемлющей социальной реорганизации по принципу нынешних китайских народных коммун (MEW, т. 19, стр. 384 и далее). Традиционные деревенские общины должны будут объединяться на территориях (уездов) и в рамках этой более крупной структуры перенимать и применять промышленные достижения Запада, ставшего социалистическим.

О той же самой основной позиции говорится и в последних высказываниях Энгельса о перспективах русской революции в 1894 году: «Напротив, не только возможно, но и очевидно то, что после победы пролетариата и после перехода средств производства в общую собственность западноевропейских народов, в тех странах, которые лишь только попали в западню капиталистического производства и еще сохранили общинные порядки или их остатки, эти остатки общей собственности и соответствующие народные привычки представляют собой мощное средство значительно сократить процесс их развития в сторону социалистического общества... Но необходимым условием этого являются пример и активная поддержка Запада, до сих пор остающегося капиталистическим... И это имеет силу в отношении всех докапиталистических стран, а не только России. Но в России это будет сравнительно легче всего, потому что здесь часть местного населения уже усвоила интеллектуальные результаты капиталистического развития...» (MEW, т. 22, с. 428 и след.). Свержение царского деспотизма «дало бы также и рабочему движению на Западе новый импульс и новые, лучшие условия борьбы, и тем самым ускорило бы победу современного промышленного пролетариата, без чего нынешняя Россия не может двигаться к социалистическому преобразованию ни от общины, ни от капитализма» (MEW, т. 22, стр. 435).

История внесла радикальную поправку в этот первоначальный марксистский прогноз. В то время как капиталистический строй сейчас проходит третью фазу своих внутренних противоречий, но (пока!) не погиб от них, как предсказывал Маркс уже для первой фазы, а Ленин окончательно для второй фазы, многие народы докапиталистических стран самостоятельно вступили на свой путь к социализму. На Западе не было пролетарской революции; и то, что она произойдет в той форме, которая ожидалась ранее, становится все более маловероятным. А русская революция была совершенно иного типа. Сущность и характер революций лишь отчасти определяются её программой и героизмом авангарда, вступающего в борьбу на первом этапе. Советы 1905 и 1917 годов были продолжением Парижской Коммуны, но после них эта преемственность оборвалась. Если сегодня цепляться за надежду на классический социалистический переворот на Западе, то это привело бы к пессимизму, который в противном случае не имел бы оснований. Революции в России и Китае, на Балканах и на Кубе, вероятно, внесли не меньший, а даже больший вклад в общий прогресс, чем могли бы сделать ожидавшиеся пролетарские революции на Западе.

Марксизм переместился через Россию в Азию, Африку и Латинскую Америку по линии, которую знаменуют имена Ленина, Мао Цзэдуна, Нкрумы и Кастро. Сегодня он представляет собой нечто несравненно большее и разнообразное, чем в эпоху Маркса, в том числе и по своему значению для Европы. Речь идет не о его «чистоте», а скорее о его просто не поддающемся монополизации использовании как инструмент изучения и изменения социальной действительности (многообразие которой необходимо подчеркнуть, чтобы можно было понять как положительное явление дифференциацию марксистской мысли). Сам исторический материализм запрещает измерять порядки в Советском Союзе, Народном Китае и т. д. по тому, реализуют ли они «подлинный марксизм», точно так же, как с другой стороны и объяснять то, почему официальные представители различных направлений дерутся за единоличное владение истиной. Подлинность не в буквоедстве теории, а в историческом процессе. Ведь ленинизм в своей теории и тем более на практике представляет собой существенную «ревизию» ортодоксального учения, что как раз и является величайшим достижением основателя Советского Союза.

Видение Лениным революционных возможностей азиатских народов с самого начала было обострено его практическим знанием полуазиатского характера порядков в России. Не только позже, но и уже в 1900 году, когда российская реакционная и либеральная пресса воспевала участие царского правительства в империалистической полицейской акции против так называемого боксерского восстания в Китае клеветнической кампанией против якобы варварских, антикультурных и враждебных цивилизации китайцев, он подчеркивал родственность социальных проблем, стоящих перед народами России и Китая: «Китайский народ страдает от тех же зол, которые гнетут русский народ игом азиатского (царского) правительства, выколачивающего налоги из голодающих крестьян и подавляющего любое стремление к свободе силой оружия - под гнетом капитала, вторгшегося в Поднебесное Царство (Китай)» (LW, т. 4, стр. 375). Слово «азиатский» здесь описывает специфическую форму отношений власти. В этом смысле Ленин в другом месте сказал: «Россия, несомненно, является азиатским государством во многих и очень важных отношениях, причём особенно варварским, средневековым, позорно отсталым азиатским государством» (LW, т. 18, с. 153).

На фоне этих исторических родственных отношений он наблюдал, как за русской революцией 1905 года последовали очень похожие события в Турции, Персии и особенно в Китае в 1911 году, и как в то же время началось брожение в Индии и Индонезии. Нет никакого сомнения в том, делал он вывод еще в 1908 году, что европейская колониальная политика грабежа и угнетения закалит азиатские народы для победоносной борьбы с угнетателями. Русская революция имеет сильнейших интернациональных союзников в Европе (современный пролетариат) и в Азии (LW, т. 15, стр. 176 и след.). В 1913 году он дал одной статье многозначительное название «Отсталая Европа и передовая Азия» (LW, т. 19, с. 82 и след.). Он писал: «Пробуждение Азии и начало борьбы передового пролетариата Европы за власть знаменуют собой новую эпоху всемирной истории, начавшуюся в начале XX века» (LW, т. 19, с. 69). Упоминание в первую очередь Азии может быть случайным, но оно характерно для начавшегося смещения фронтов. Размышляя об исторической судьбе марксизма в том же 1913 году, он также подчеркивал, говоря о «новом очаге сильнейших мировых бурь» в Азии: «Сегодня мы живем именно в эпоху этих бурь и их <обратного действия> на Европу... Некоторые люди, не обращавшие внимания на условия подготовки и развития массовой борьбы, были доведены до отчаяния и анархизма длительной задержкой решающей борьбы с капитализмом в Европе... От того факта, что Азия с ее 800 миллионами населения включилась в борьбу за те же идеалы, за которые борются в Европе, надо не отчаиваться, а черпать твёрдую уверенность... После Азии зашевелилась и Европа... »" (LW, 18, стр. 578  и след.).

Для позиции Ленина характерно указание на то, что философские и политические лозунги антиимпериалистической освободительной борьбы порождены идеалами европейской буржуазной и пролетарской революции. Поэтому новая роль Азии не означает, что «свет теперь сияет с мистического религиозного Востока». «Нет, как раз наоборот. Это значит, что Восток наконец пошел по пути Запада» (LW, т. 18, с. 154), по которому пошла и Россия. По меньшей мере теоретически, Ленин до конца придерживался убеждения, «что социальная революция в Западной Европе заметно назревает» (LW, т. 31, с. 140). Но после 1917 года, в период нетерпеливого ожидания большевиками начала революции на Западе, особенно в Германии, которая принесла бы облегчение русской Октябрьской (революции) и обезопасила её будущее, на первый план все более и более выступала иная ориентация.

В ноябре 1919 года, выступая перед представителями коммунистических организаций стран Востока, Ленин развивал такую мысль: поскольку империалисты не допустят, чтобы европейские революции свершились быстро и легко, и поскольку старые социал-демократические ренегаты встанут на их сторону, «Социалистическая революция будет не только и не главным образом борьбой революционных пролетариев каждой отдельной страны против своей буржуазии, нет, она будет борьбой всех колоний и стран, всех стран, угнетаемых империализмом, против глобального империализма». Программа РКП(б) основана на объединении гражданской войны в передовых странах с национально-освободительными войнами. «Конечно, только пролетариат всех передовых стран мира сможет добиться окончательной победы, и мы, русские, начинаем ту работу, которая будет закреплена английским, французским или немецким пролетариатом. Но мы видим» — и это совершенно новая формулировка, — «что они не победят без помощи трудящихся масс всех угнетенных колониальных народов, и в первую очередь народов Востока. Мы должны признать, что авангард в одиночку не сможет осуществить переход к коммунизму». Ленин требовал, чтобы «подлинное коммунистическое учение, предназначавшееся для коммунистов передовых стран, было переведено на языки всех народов». Перед Советской республикой стоит задача «сплотить вокруг себя все пробуждающиеся от спячки народы Востока и вместе с ними вести борьбу против мирового империализма» (LW, т. 30, с. 144 и сл.).

В марте 1923 года, когда он писал, как завет, свою последнюю статью «Лучше меньше, но лучше», Ленин сделал еще один решительный шаг дальше. «Удастся ли нам, — спрашивал он, — при нашем мелком и мельчайшем сельскохозяйственном производстве, при разрухе нашего хозяйства, продержаться до тех пор, пока западноевропейские капиталистические страны не завершат своего развития к социализму?» После обзора противоречий между богатыми империалистическими государствами, он пришел к выводу, что исход борьбы «зависит в конечном счете от того, что Россия, Индия, Китай и т. д. составляют гигантское большинство населения Земли», которое сам капитализм научил и воспитал для борьбы. Затем он указал на то, что он считал в конечном итоге доминирующим фундаментальным противоречием и центральной задачей эпохи, начавшейся с Октября: «Чтобы наше существование было обеспечено до следующего военного столкновения между контрреволюционным империалистическим Западом и революционным и националистическим Востоком, между наиболее цивилизованными державами мира и по-восточному отсталыми странами, которые, однако, составляют большинство, - это большинство должно успешно цивилизоваться. У нас также не хватает цивилизованности для прямого перехода к социализму, хотя политические предпосылки для этого у нас есть» (LW, т. 33, с. 487 и след.). За два месяца до этого он писал: «Если для создания социализма необходим определенный уровень культуры... то почему бы нам не начать революционным путем создавать предпосылки для этого самого уровня, и потом, уже на основе этого, власть рабочих и крестьян - советский строй, пойдет вперед, догоняя другие народы» (LW, т. 33, с. 464). (Так что лозунг "Догнать и перегнать Америку" - не только Хрущева, но и Ленина!!!) Таким образом, из того тяжелого положения, в котором оказалась русская революция, оставшись в одиночестве, он вывел положительные тезисы для последующего хода истории." (Но вместо этого невежественный подонок - кавказский уголовник Джугашвили-сталин - массовыми антикоммунистическими репрессиями, культом личности себя любимого и ликвидацией Коминтерна сделал полный разворот вспять к самодержавию, бюрократии и крепостному праву. Продолжение следует.)

.

ГНУСНАЯ СТАЛИНИСТСКАЯ КЛОУНАДА

Сталинисты окончательно рехнулись. Небезызвестная штатская шляпа "полковник кассад", он же Тартарен из Севастополя, в восторге от циничного садистского разыгрывания по ролям протоколов допросов коммунистов - жертв сталинского террора - сталинскими палачами. Эти протоколы - показательный пример того, что бумага всё стерпит. Поэтому у тех, кто верит написанному в этих сфабрикованных сталинскими палачами "протоколах", в башке не мозги, а дерьмо. Гаденькие восторги самозваного "полковника" здесь: https://colonelcassad.livejournal.com/9090755.html , а видеролик с гнусной клоунадой здесь: https://youtu.be/gG5wYGRO5us . Сообщаю это не как рекомендацию читать и смотреть, а как доказательство того, что я не выдумал всю эту гадость.

Перепостирую лишь вот эту миленькую картинку из ЖЖ этого психически ущербного пузатого "полковника", подло и трусливо источающего злобу на мертвых - ведь они не могут защитить себя от клеветы:

Сталинисты - дураки, потому что пытаются выдать за реальность давно уже разоблаченную фальсификацию "преступлений" жертв кровавого ублюдка сталина. Сталинщина была гнусным предательством дела социализма и кровавой баней для тех, кто осмеливался не угодить проклятому примитивному восточному деспоту Джугашвили-сталину. За исключением сталинского палача Ягоды, которого скот сталин ликвидировал потому, что он "слишком много знал", и заменил на такого же ничтожного мерзавца Ежова, все поименованные на этой картинке были революционерами-коммунистами, соратниками Ленина. Радек не был сторонником Троцкого, а "всего лишь" мешал выродку сталину творить произвол в Коминтерне. Бухарин и Рыков были политическими противниками Троцкого и сторонниками подонка сталина, сделанными им козлами отпущения, когда стал ясен провал их (и сталина) меньшевистской "правой" политики НЭПа - нелепой попытки союза сталинской бюрократии с буржуйчиками и кулаками - и сталин метнулся "влево", затеяв произвол нового крепостного права под названием "сплошной коллективизации".

Метод фабрикации обвинений, получения "признаний" и самосуда сталиным и его палачами был весьма простой. Сперва сталин составлял списки тех, кто ему чем-то не угодил и поэтому подлежит "ликвидации". Этот список передавался палачам Ягоды, потом - Ежова и в конце диктатуры сталина - Берии. Они организовывали круглосуточную слежку за всеми жертвами, тщательно изучали биграфии жертв и заранее, сверяя всю свою лживую писанину, чтобы избежать разнобоя, писали сценарии "процессов" - фиктивные "протоколы допросов" и "признания" жертв. Затем всех намеченных жертв арестовывали и везли на "Лубянку". В тех редких случаях, когда одна или две из намеченных жертв успевали покончить жизнь самоубийством до того, как палачи ломали дверь квартиры, в эти фиктивные "протоколы" и "признания" вносились соответствующие изменения.

Арестованных сразу помещали на "конвейер", то есть на круглосуточные непрерывные "допросы", вся суть которых сводилась к требованию подписать заранее заготовленные "протоколы" и "признания". Как сталинские палачи добивались желаемого? - С самого начала жертвам говорили, что если они будут отпираться, то к следствию будут привлечены их ближайшие родственники - жёны, дети, родители. На "конвейере" непрерывно посменно работающие "следователи" жертв не били, а "всего лишь" тормошили и обливали холодной водой, не давая уснуть, под светом ярких ламп лишая жертву сна несколько суток подряд, от чего любой человек становится психическим инвалидом и готов сделать всё, что требуют,  ради пусть хоть минутного сна.

Процессы не случайно были групповыми - во-первых, сталин хотел изобразить существование "опаснейших изменнических заговоров против СССР", а во-вторых, жертвы, сломленные на "конвейере" первыми, подписывали липовые "признания", в которых содержались клеветнические измышления о других арестованных. Этим арестованным сразу же показывали эти "признания", говоря: "Ну что ты упрямствуешь? Вон, смотри, что этот и этот рассказали нам о тебе!" И жертва рано или поздно сама подписывала "протоколы" и "признания", содержащие липовые обвинения в адрес других арестованных.

Когда всё было готово, устраивалась "генеральная репетиция", о которой жертвам говорили, что это - суд. А затем, если всё проходило гладко по сценарию - и сам гнусный людоедский спектакль "суда". На репетиции выносили мягкие "приговоры", обманывая этим жертв относительно их скорого и неотвратимого убийства палачами, а уже на "суде", куда для пиара допускали тщательно подобранную западную сталинистскую публику - смертные приговоры. И на репетиции, и на "суде" для предотвращения "эксцессов" в качестве публики рядом со скамьёй подсудимых как публика сидели "следователи" и прочие сталинские палачи.

Напомню тот важнейший факт, что все обвинения и приговоры "основывались" исключительно на "чистосердечных признаниях" жертв. Вещественных доказательств принципиально не было.

Несмотря на тщательнейшую подготовку сталинскими палачами, все эти процессы, в частности, "протоколы допросов" и "признания", были шиты белыми нитками. В работе Троцкого (смотри в "Интернете"), посвященной разоблачению сталинских "процессов", приведено несколько примеров явной ложности "показаний" жертв. Подонку сталину было важно "навесить" жертвам контакты с Троцким, поэтому в "показаниях" приводились конкретные, конечно, выдуманные, "факты" встреч жертв с Троцким и его успевшими выехать из СССР единомышленниками. "Следователи", сидевшие на "лубянке" и высасывавшие из пальца такие "факты" при помощи справочной литературы, порой попадали впросак, когда, например, гостиница, в которой якобы происходила встреча, была в то время на ремонте, а взятый из расписания рейс парохода, которым представитель Троцкого якобы прибыл на встречу, был в тот день отменен из-за шторма...

Так что антикоммунистическую кровавую лавочку сталинских палачей - Ягоды, Ежова и Берии - нельзя называть иначе, чем Драматическим театром на Лубянке!

Молодёжи советую читать, в частности, у Троцкого, историю преступлений поганого выродка сталина. Как завещал Ленин: "Учитесь, учитесь и учитесь!" В частности для того, чтобы сталинистская погань не могла развешивать вам на уши лапшу.

.

БАРО "АЛЬТЕРНАТИВА" - 4

Итак, с помощью Рудольфа Баро мы выяснили, что согласно гегельянской логике Маркса и Энгельса социалистическая революция якобы невозможна в "недоразвитых капитализмом" странах вроде России и Китая, а капитализм и даже колониализм - это якобы прогрессивные, хорошие явления, потому что дрессируют народы вкалывать на эксплуататоров и даже чужеземных захватчиков, не задавая "глупых" вопросов о том, справедливо и гуманно ли это. Если строго следовать этой дерьмовой "логике", то придётся признать, что нигде и никогда в мире никто не был ближе к социализму, чем население древнего Египта, из поколения в поколение надрывавшееся на строительстве гигантских гробниц - пирамид для "своих" властителей - фараонов:

Однако история сообщает совершенно иные результаты такой сверхэксплуатации. После каждого очередного триумфа пирамидостроительного прогресса это занятие до смерти надоедало народу, и Египет попадал под власть очередных чужеземных захватчиков, вожди которых не придумывали ничего умнее, чем снова занять египтян привычным делом - строительством пирамид для себя любимых. Они основывали новую династию фараонов и история Египта шла по новому кругу к очередному завоеванию и смене династии. Кстати, приученных к усердному труду китайцев тоже периодически завоёвывали варвары, девиз которых был: "Дураков работа любит". Среди прочих это были монголо-татары, маньчжуры, англичане, приучившие китайцев ишачить за опиум, дающий на время забвение их каторжного существования, и японцы, устроившие в Китае настоящий геноцид (см. например книгу "The Rape of Nanking" by Iris Chang:

Бурлаки в Китае

В следующем отрывке Рудольф Баро повествует о том, как работы Маркса были воплощены в "реально существовавшем социализме". Все приводимые автором цитаты Маркса, Энгельса и Ленина я перевожу без сверки с официальным текстом на русском и с указанием места в собраниях сочинений Маркса и Энгельса (MEW) и Ленина (LW) на немецком языке, изданных в ГДР. В большинстве случаев я не перевожу на русский, а лишь заключаю в кавычки многократно повторяемое в тексте волшебное гегельянское словечко «Aufheben». Мои краткие примечания в тексте - (в скобках курсивом).

*  *  *

Рудольф Баро:

"Если мы теперь подумаем о реально существующем социализме с его культивированием социального неравенства, которое намного больше, чем одни различия в денежных доходах; с дальнейшим существованием наемного труда, товарного производства и денег; с его рационализацией старого разделения труда; с ее квазицерковной семейной и сексуальной политикой; с его штатом чиновников, постоянной армией и полицией, которые ответственны только перед начальством; со своими государственными корпорациями для регламентации и опеки населения; со сдвоенной громоздкой государственной машиной - государственно-партийным аппаратом; с его изоляцией людей в государственных границах - то ее несовместимость со взглядами Маркса и Энгельса станет очевидной.

Повторим еще раз: апологеты этих порядков правы, если сводят их к самым разнообразным историческим необходимостям и случайностям, объективным и субъективным факторам. Они не созданы по чьему-то произволу и поэтому в целом требуют не оправдания или извинений, а скорее правдивого описания и анализа. Полемический тон этой критики в строгом смысле слова вызван лишь тем лицемерием, с которым эти порядки выдают за социализм, и как следовало ожидать, подразумевают их как нечто вечное и естественное. Наши официальные идеологи просто не хотят и даже не могут сказать, чем отдаленный коммунизм должен принципиально отличаться от существующих у нас порядков. Им известна лишь одна перспектива – постоянно «возрастающая роль» их партии и государственной машины. В их рассуждениях есть специфическая диалектика, согласно которой именно в этом и состоит прогресс в направлении коммунизма. Чтобы их идеологически вывести на чистую воду, необходимо принципиально противостоять любой попытке подогнать существующий порядок под категории Маркса и Энгельса об отмене частной собственности и коммунизме.

Именно при сравнении с Марксом наш реально существующий социализм вызвал восклицание католического еретика и гуманиста Тейяра де Шардена, что это «кристалл, а не живая клетка. Это муравейник вместо братства. А вместо желанного внезапного пробуждения сознания - механизация, источником которой», похоже, «неизбежно является тоталитаризм» («Человек в космосе», стр. 296). Конечно, взгляд Тейяра на перспективы человечества слишком общий, слишком глобальный для описания конкретно-исторического, чтобы можно было понять тот реальный процесс, который может вызвать такое впечатление. Он абсолютизирует тенденцию, которая никоим образом не является доминирующей на поле боя, делая её предубеждением, которое он разделяет с другими, вплоть до некоего Сальвадора де Мадариаги. Но сам Тейяр вовсе не профессиональный антикоммунист, и цель его заявления – не крестовый поход, а призыв. И прежде всего он выражает то, что вызывает инстинктивное отвращение к нашей системе глубоко в среде рабочих масс западных промышленно развитых стран, без чего антикоммунистические манипуляции потеряли бы большую часть своей эффективности. Насколько неоправданно подозрение, что эта наша система не обещает им никакого реального прогресса к свободе, а всего лишь иную зависимость, чем зависимость от капитала? Нет ли таких измерений человеческого существования, в которых новая зависимость была бы более тяжкой, чем старая, именно потому, что она не «Aufheben» достижения буржуазной эпохи? Тейяр де Шарден после процитированного отрывка продолжил с тяжелым предчувствием и, по сути, с большим пониманием: «Разве современный принцип тоталитаризма не потому столь чудовищен, что он, вероятно, является карикатурой на великолепную идею и очень близок к истине?» Там, где была идея, чтобы общество отобрало власть у государства, мы натолкнулись на отчаянные старания интегрировать все живое общество в кристаллическую структуру государства. Огосударствление вместо социализации, что означает: социализация в тотально отчужденной форме.

Однако эта характеристика, которую наша система неизбежно получает в рамках подхода Маркса и Энгельса, логически подразумевает историческую реальность и плодотворность той самой концепции обобществления и той идеи Коммуны, в противном случае она остается догматической и созерцательной. Во Франции начинания Коммуны, поскольку они были направлены на экономику и политику в национальном масштабе, не были реализованы на практике из-за победы версальцев (контрреволюционеров). В России революция, чтобы спасти себя, была вынуждена преступить рамки советской демократии. (Кстати, возможно, что (революционный) Париж продержался бы гораздо дольше, если бы бланкистско-«большевистская» диктатура была подготовлена на более широкой основе.) Только в Югославии система Советов на кооперативной основе является частью практики. Однако именно там впервые в критическом обобщении выразился другой принцип, объективно противостоящий «вечным принципам Коммуны» - «государственничество», принцип бюрократически-централистской диктатуры. И в этом отношении Стоянович, конечно, правильно видит, что слишком часто именно «анархолиберализм», а не коммунизм, выступает там против «государственничества» внутри коллективов предприятий, которое, следовательно, выражает реальную внутреннюю социальную структуру этих кооперативов. Национализм там, по-видимому, представляет собой просто суммирование и интеграцию этой тенденции на более высоком уровне.

В то время как Союз коммунистов Югославии все еще мужественно и терпеливо идет своим узким путём, государственный монополизм торжествует в обоих европейских блоках (ЕС-НАТО и СЭВ-Варшавского Договора). Именно таково направление, в котором они кажутся параллельными друг другу, несмотря на всю противоположность их происхождения и оформления.

На Западе, с одной стороны, частная собственность настолько подчинена регулирующим государственным монополистическим структурам, что вторая волна организованного рабочего (нет, лицемерного мелкобуржуазно-интеллигентского) движения сейчас начинает «марш по (занятию) учреждений» и при этом сталкивается с первой. Кажется все менее возможным просто сломать государственную машину, причем не из-за того, что она такая крепкая. Напротив, в странах реально существующего социализма государственная машина в решающий период играла преимущественно созидательную роль. Сталинский аппарат был «организатором экономики» и «воспитателем культурности», причем в больших масштабах.

Наибольшее значение для современного марксизма имеет понимание того, почему такая перспектива не проистекает из теории Маркса и Энгельса, хотя они с ней вновь и вновь практически боролись и объективно участвовали в ней как организаторы рабочего движения. Здесь мы сталкиваемся с примечательной иронией истории, задокументированной самим Марксом. Против того самого Маркса, который обобщил принципы Коммуны и решительно отверг «многие недоразумения» того, что даже она могла бы привести к «новой форме классового господства» (MEW, т. 17, стр. 433), Бакунин выступил в 1873 г. своей книгой «Государственность и анархия» с серьёзным обвинением, что он, Маркс, и есть воплощенный пророк государственнического социализма. Бакунин прошел мимо (работы Маркса) «Гражданская война во Франции». Главным образом он написал о своем опыте общения с Марксом в связи с неудачей борьбы анархистов за главенство в Первом Интернационале (Маркс предпочёл по-интригански угробить 1-й Интернационал, переведя его руководящие органы подальше от Европы - в США, чем отдать их большинству - анархистам) и о своих впечатлениях от немецкой социал-демократии, которую он со всеми ее ошибками отождествлял с Марксом и Энгельсом. Напротив, Маркс столь дотошно аргументировал против него его же цитатами, что они в рукописи, изданной теперь в Собрании сочинений Маркса и Энгельса (MEW), занимают более сорока страниц мелким шрифтом, хотя ему пришлось переводить их с только что усвоенного им русского языка. В это время он, конечно, уже разделался с анархистской программой Бакунина во всех отношениях, тем более, что она сводилась к идее, что революционное движение, которое должно осуществить эгалитарное и свободное от господства идеальное состояние общества, уже в самом классовом обществе должно функционировать так, как если бы оно было достигнуто, т. е. к древней банальности абсолютного метафизического тождества цели и средств. (Это откровенно схоластическое ложное истолкование анархизма Бакунина). Так вот, в 1873 году оказалось, что он еще не прекратил свою анархистскую критику марксизма. И в наше время мы можем, не веря своим глазам, прочитать у самого Маркса цитаты о том, что Бакунин хотел видеть в марксистской теории и практике (MEW, т. 18, стр. 603, 625, 628, 635 и след.)

Бакунин видел в ней «деспотизм правящего меньшинства, тем более опасный, что он прикидывается выражением так называемой воли народа». «Но это меньшинство, говорят марксисты» (Маркс переспрашивает: Где?), «будет состоять из рабочих. Да, позвольте заметить, из бывших рабочих, тех, что как только они станут депутатами или правителями народа, перестанут быть рабочими и будут взирать свысока на всех трудящихся с высоты государственной власти; они будут не представителями народа, а представителями самих себя и своих претензий править народом».  Это «интеллигентное и потому привилегированное меньшинство» будет управлять «так, как если бы оно понимало реальные интересы народа лучше, чем сам народ». Для оправдания таких претензий оно будет злоупотреблять термином «научный социализм». Так называемое народное государство Вильгельма Либкнехта, которое он (Бакунин) приписывал Марксу, будет не чем иным, как «очень деспотическим правлением над народными массами со стороны новой и очень немногочисленной аристократии настоящих или мнимых ученых. Народ - не учёные, и это значит, что он будет полностью освобожден от управленческих забот о правительстве, управляющие полностью загонят его в хлев. «Поскольку наука не всем доступна, то всем будут руководить немногие», поэтому «на следующий день революции обязательно будет основана новая общественная организация, причём не путем свободного объединения народных организаций, общин, административных округов, областей снизу вверх.., а диктаторской властью этого учёного меньшинства». В Германии «немецкие рабочие слепо подчиняются своим вождям, в то время как вожди, организаторы немецкой социал-демократической партии, ведут их не к свободе и не к международному братству, а под ярмо всегерманского государства», которое они воспроизводили в себе самих. То, чего Энгельс не подозревал в 1895 году, Бакунин почти физически предчувствовал в 1873 году: «поход» (на войну) немецкой социал-демократии в 1914 году.

Но Маркс, увидя «правительство ученых» Бакунина, воскликнул: «Quelle rêverie!» – «Что за фантазия!» Он это сделал, хотя Бакунин фантазировал по этому поводу ещё конкретнее: Они, марксисты, после того, как народ отдаст всю власть в их руки, учредят «единственный государственный банк, сосредоточив в своих руках всё торгово-промышленное, сельское и даже научное производство, и они разделят всю массу народа на две армии: промышленную и сельскохозяйственную под непосредственным командованием государственных инженеров, образующих новое привилегированное сословие учёных и политиков». Последнее выражение поразительно точно. Вероятно, нужно было быть анархистом и русским, чтобы за авторитетом Маркса и его учением в 1873 году увидеть тень Сталина. Маркс не видел этой тени, не мог и не хотел ее видеть.

Значит, те элементы, из которых Бакунин сконструировал (свои предсказания), конечно, содержатся в марксизме или, вернее, отражены в нем, поскольку они представляют собой реальности, мимо которых Маркс ни в коем случае не проходил. Противоречие между умственным и физическим трудом должно было выразиться как противоречие между наукой и рабочим классом. Это учитывало требование Маркса об объединении философии с пролетариатом, стоящее в начале всей концепции марксистской партии и назначение которого не устарело и по сей день. Так как борьба за освобождение может быть предпринята только в реально данных условиях и так как эти условия в основе своей характеризуются разделением труда, исключающим массу производителей из интеллектуальной культуры, то в партии-освободительнице должно содержаться противоречие между революционной интеллигенцией и рабочим классом. Все то систематическое усердие, с которым у нас выворачивают наизнанку сокровищницу цитат о партии и классе да сознании и стихийности, чтобы доказать заранее заданную гармонию, здесь совершенно не при чём. На самом деле это в лучшем случае показывает, что эту задачу Маркс и Ленин поставили правильно. Но настоящая цель, для которой делается это жонглирование, состоит не в том, чтобы защитить Ленина от каких-либо ложных интерпретаций, а в том, чтобы с помощью бумаги, которая всё стерпит, прикрыть трещину, разделяющую новое общество на начальствующих и подчиненных. Чего Маркс не предвидел, так это того ставшего теперь скандальным факта, что с объединением философии с пролетариатом и социализма (как науки) с рабочим движением после революции произойдёт то же, что в своё время произошло с третьим сословием, из которого вышла буржуазия и захватила власть. Против «ненаучного» понимания народом характера господства при новом порядке заведомо не помогли никакие старые цитаты.

Но что помешало Марксу серьезно рассмотреть возможность такого развития событий? Почему он считал, что буржуазный аргумент, что коммунизм распространит деспотизм фабричной системы с отдельного предприятия на масштабы всего общества, заслуживает лишь иронического отрицания? (А ведь оба - Маркс и Энгельс - признавали технологическую неизбежность по существу авторитарного управления в современном производственном процессе и за его пределами!) Здесь мне хочется обсудить не их психологию, а скорее гегельянскую традицию, и прежде всего  всемирно-историческую гегемонию Европы в 19 веке. Гегельянская традиция и почти неизбежный европоцентризм, вероятно, виновны в том, что Маркс слишком односторонне сосредоточил свое внимание на капиталистической частной собственности и смотрел через эти очки на весь предшествующий и будущий исторический процесс.

Что касается проблемы современного государства, Маркс с самого начала имел предрассудки после решающего момента своего разрыва с (философией) Гегеля. Этот разрыв состоял в том, чтобы сперва обратить гегельянское соотношение между государством и обществом, в которых государство было их высшим, «действительным», рациональным существованием, и показать, что государство - лишь политическое выражение реальной общественной жизни с его взаимным противодействием тенденций (классовых) интересов. На следующем этапе он раскрывал с точки зрения экономики и производственных отношений реальную структуру и динамику буржуазного общества. Если запоздалый прусский абсолютизм по меньшей мере подтверждал видимость независимости государства от общества, то в классовой борьбе во Франции, последовавшей за 1789 годом, буржуазное государство все более откровенно сводилось к голому орудию принуждения в дополнение к исходно экономически функционирующей капиталистической эксплуатации. Как я объяснил ранее, оно обречено стоять и падать вместе с ней. Послереволюционное буржуазное государство никогда не доказало свою функцию как организатора производства, и сама идея такой функции полностью противоречила сути конкурентного капитализма, весь способ производства которого основывался на частной инициативе капиталистов. Везде, где эта система выходила за свои пределы в результате своих собственных спонтанно (возникших) последствий, Маркс видел перспективу социалистического обобществления.

Эта теоретическая конструкция проявила такую живучесть, что многие марксистские наблюдатели нынешнего государственного монополизма на Западе до сих пор довольствуются указанием на то, что всё, что произошло после перехода к монополизму, представляет собой лишь ещё более совершенную подготовку к этому обобществлению. В принципе таким образом можно избегать изучения всех этих явлений с их собственной сутью. Мол, все они давно объяснены, с тем лишь небольшим изъяном, что теоретически сто раз доказанные последствия не реализуются. Этот упрёк, конечно, в адрес не Маркса, а мышления эпохи после Ленина.

Теперь перейдем к другому элементу гегельянской традиции, который Маркс, в отличие от только что рассмотренного, перенял в сущности положительным образом. Это - методологическая гипотеза единства логического и исторического, которую Маркс, естественно, принял с необходимыми критическими соображениями, но развитие следствий которой во многом шло независимо от такого общего обособления. В первую очередь она действует повсюду, где Маркс сразу показывает гениально схваченные исторические тенденции аподиктического (необходимостного) размаха до завершения, поскольку то, что кажется завершенным логически, вскоре должно быть завершено исторически. То, что при этом он пренебрегал количественным фактором, привело, как это пришлось признать позднему Энгельсу, к качественно неправильной оценке, с одной стороны, зрелости производительных сил для победоносной пролетарской революции, а с другой стороны и капиталистических производственных отношений в целом. Мы окажем непростительную медвежью услугу экономической теории Маркса, если не сделаем «ревизионистских» выводов из ужасной производительности «позднего капитализма» в США, Японии и Западной Европе. (Здесь Баро, следуя интеллектуальной моде того времени, ошибочно отрицает пределы и тупиковость капиталистического способа производства вследствие закона падения нормы прибыли, действие которого уже невозможно отрицать теперь, в обстановке хронической многолетней депрессии глобального капитализма.) Маркс был бы первым, кто поправил себя, чтобы лучше обосновать революционную практику.

Еще более важным следствием, связанным с методологическим принципом единства логического и исторического, является переоценка или абсолютизация бесспорно огромной роли капиталистической частной собственности. То, что я имею в виду, лучше всего можно увидеть в сужении понятия отчуждения в ходе научного развития Маркса. В «Немецкой идеологии» 1845/46 года отчуждение, «эта саморегламентация общественной активности, эта консолидация нашего собственного продукта в материальную власть над нами, которая выходит из-под нашего контроля, противоречит нашим ожиданиям, перечеркивает наши расчеты», и еще выступает как «один из основных моментов исторического развития на сегодняшний день» (MEW, т. 3, с. 33). Было бы совершенно абсурдно, например, исключить из понятия отчуждения пирамиды, в которые древняя династия фараонов вложила почти весь прибавочный труд нескольких поколений населения Египта, чтобы продолжить свои властные привилегии в загробном мире. Маркс и Энгельс прямо после цитируемого места продолжают: «Именно из этого противоречия частного и общественного интереса общественный интерес как государство обретает самостоятельную форму, отдельную от реальных индивидуальных и коллективных интересов... как иллюзорную общность». (MEW, Том 3, стр. 33). Исторически государство наряду с религией является наиболее всеобъемлющим феноменом отчуждения, то есть имеющим наибольшую протяженность во времени. Пирамиды не основаны на эксплуатации при помощи частной собственности, равно как и монументы сталинизма, начиная с мавзолея, в который положили Ленина, мумифицированного как фараон. Если в «Капитале» Маркса понятие отчуждения употребляется только в связи с отношением капитала к наемному труду, то, как показала вся дискуссия в Коммуне, это означает лишь то, что проблема государства была вынесена за рамки критики политической экономии. Прежде всего Маркс вообще исходил из представления о том, что капиталистическая частная собственность, т. е. капиталистическое отчуждение, содержит в себе все прежнее отчуждение, которое было ею «aufgehoben». В «Очерке критики политической экономии» он прямо называл капиталистические отношения «крайней формой отчуждения» и интерпретировал их как необходимую точку перехода, которая уже содержала в себе распад всех примитивных, т.е. докапиталистических порядков (Grundrisse, стр. 414  и след.).

В знаменитом разделе «Формы, предшествующие капиталистическому производству» (Grundrisse, стр. 375 и след.) он проанализировал всё развитие от распада первобытной общинной собственности до порога первоначального накопления с именно этим результатом, т. е. он показал логическо-историческую последовательность стадий процесса отделения производителей от всех их материальных условий производства. И в этом подразумевалось предположение, что каждый более высокий уровень, даже если кажется, что он не всегда конкретно возникает из более низкого, всегда содержит результаты предыдущего. С этой точки зрения «Aufheben» капиталистической частной собственности, этой квинтэссенции всего предыдущего прогресса и всего предыдущего отчуждения, в едином процессе должно разрешить заодно и все старые исторические противоречия. Только при этом условии имеет силу ранний тезис из «Экономико-философских рукописей», согласно которому коммунизм есть «полное, сознательное и во всем богатстве предыдущего развития возвращение человека к самому себе» и является «решением загадки истории» (Kleine ökonomische Schriften, Berlin 1955, стр. 127).

Так что надо констатировать, что эта концепция, конечно, лишь формально основана на традиции гегельянства, тем более что не одни лишь бывшие гегельянцы подвержены искушению абстракции вплоть до абсолютизации. Ведь то, что здесь абсолютизируется - это на самом деле историческая роль Европы, особенно в XIX веке. По мере созревания европейских производительных сил Маркс также переоценивал экстенсивное расширение и интенсивное функционирование мирового капиталистического рынка. И из этого, а также из теоретических соображений об узловой линии последовательных производственных отношений возникла капиталистическая перспектива всего остального мира, которую уже не нужно особенно подчеркивать, поскольку ей не предшествовала пролетарская революция в наиболее передовых европейских странах.

В действительности даже здесь, в Европе, исторически старейшие слои угнетения и социального неравенства не были настолько полностью уничтожены более высокими формациями, как это предполагает логическое развитие. Идея «Aufhebung» частной собственности оказывается перегруженной, если мы включим в нее преодоление условий, которые в конечном счете не основаны на частной собственности и никогда не были ею полностью поглощены, даже в Европе.

Речь идет о следующих трех исторических «пережитках», которые изначально были и поныне остаются характерными для обществ, в которых частная собственность не стала господствующим производственным отношением:
– Эксплуатация и угнетение женщин во всей связанной с этим патриархальной семейной структуре, т.е. господство мужчины, главы дома (в патриархальном родовом обществе и в докапиталистических условиях обычно и над другими зависимыми членами семьи).
– Владычество города (временами крепости и замка) над деревней, которая прибавочным трудом своего населения должна была спабжать его провиантом и предметами роскоши.
– Эксплуатация и угнетение ремесленников (тех, кто вынужден выполнять преимущественно физическую, рутинную работу по приказанию) работниками умственного труда (выполняющими преимущественно интеллектуальную, творческую, планмровочную и управленческую работу).

В этих трех явлениях, которые марксизм всегда рассматривал как экономические условия, уже присутствовали основные элементы общественного разделения труда и государства, причём ещё за целую эпоху до того, как на сцену истории вышла частная собственность на средства производства или как условия труда. Уничтожение частной собственности, с одной стороны, и преодоление разделения труда и государства, с другой, теперь возможно разделены целой эпохой даже после капитализма. По крайней мере, так обстоит дело в странах реально существующего социализма.

Поэтому для программы действий прогрессивных сил, как только будут вчерне созданы материальные предпосылки социализма, возникают два вопроса:
1. Что должно произойти, чтобы ликвидировать общие устои всей культуры патриархального господства на их материальной и экономической основе?
2. Как могут общества, индустриальная цивилизация которых не основана или лишь частично основана на «Aufhebung» капиталистической частной собственности, обрести положительные культурные и организационные достижения буржуазной эпохи?

Первый вопрос касается прежде всего необходимых изменений в социальной структуре процесса труда и познания. Второй касается, в частности, беспрепятственного развития человеческой личности и институционализации политической демократии, которая будет иметь важное значение в течение длительного времени в обществе, освобожденном от частной собственности.

Но для того, чтобы иметь возможность ответить на них, недостаточно просто осознать неприменимость коммунистических категорий к существующим у нас условиям, как бы ни была необходима эта отрицательная деятельность. Более важно осмыслить то новое поле битвы, на котором мы находимся, с точки зрения его собственного возникновения, его собственных законов. Если реально существующий социализм не есть «Aufhebung» капиталистической частной собственности, то что же он представляет собой по своей внутренней сущности? Однако нам должно быть ясно, что мы не можем начинать исследование этой эпохальной проблемы в таких странах, как ГДР или Чехословакия, которые являются нетипичными именно потому, что они уже были капиталистически индустриализированными. Ключ к этому лежит в Азии, частично в том прошлом, которое простирается в прошлое дальше, чем наше европейское прошлое. И затем, конечно же, в прошлом России и в советском настоящем. (Это - схоластическая гегельянская чепуха вроде того, как при Хрущеве остряки к обычному тогда совету на заднем борте грузовиков: "НЕ УВЕРЕН - НЕ ОБГОНЯЙ" приписывали слово "АМЕРИКУ". Независимо от причин сам по себе факт одновременной индустриализации Китая и деиндустриализации обломков Советского Союза показывает полную несостоятельность марксистской и вообще гегельянской схоластики "закономерностей исторического развития". Ключ к экономическому и социальному прогрессу, а особенно к социализму - в понимании науки о поведении - радикального бихевиоризма (оперантного анализа поведения) и в толковом применении бихевиористской технологии социальной инженерии. Продолжение следует).

.

БАРО "АЛЬТЕРНАТИВА" - 3

Итак, мы подходим к вопросу о том, может ли такая агитация побудить народ к усердной работе, и если нет, то что для этого нужно. Затем выясняется, что Маркс и Энгельс были вовсе не "государственниками" в сталинском стиле, а наоборот, теми, кого сталинисты ругают как "анархистов":

В этом отрывке я не могу удержаться от сатирического отношения к гегельянству Маркса, Энгельса (и Баро), делающему их "социализм" утопическим. Поэтому я в большинстве случаев не перевожу, а заключаю в кавычки многократно повторяемое в тексте волшебное гегельянское словечко «Aufheben». Мои краткие примечания в тексте - (в скобках курсивом).

*  *  *

 Рудольф Баро:

"В восточных деспотиях, в античном рабовладельческом строе и в европейском феодализме прибавочный продукт отбирался у производителей для непосредственного потребления эксплуататорами и для образования сокровищ, обеспечивающих их власть и влияние. Трудящиеся, еще не отделенные от средств производства и условий труда, могли, за исключением стихийных бедствий и войн, (сами) обеспечивать свои жизненные потребности и производили прибавочный продукт лишь пропорционально тому внеэкономическому насилию, которое господа могли оказывать, не ставя под угрозу своё господство. В этих обстоятельствах прибавочный продукт увеличивается очень медленно, и доминирует действие тенденции, как и во многих странах «третьего мира» сегодня, превращения любого увеличения производительности и каждого увеличения количества продовольствия в рост населения. Но капитал гонится не за увеличением потребительной стоимости, не за прибавочным продуктом как таковым; он гонится за прибавочной стоимостью. Маркс показал, что капиталист под угрозой банкротства вынужден увеличивать свой капитал и, если необходимо, даже ограничивать своё потребление, чтобы выжить в конкуренции. Наемный рабочий, с другой стороны, может удовлетворить свои жизненные потребности, только создав столько прибавочной стоимости, сколько позволяет «нормальный рабочий день» при данной производительности. Поскольку первоначальное накопление (капитала) лишило его всех средств производства, то в противном случае он обречен на голодную смерть. Таким образом, капитал вынуждает (зависящих от) него рабочих, этот новый тип жертв эксплуатации, производить прибавочный труд в неограниченном объеме, потому что при этой системе производительность (нет, интенсивность!) труда растет гораздо быстрее, чем заработная плата, которая определяется прожиточным минимумом.

Маркс пишет (об этом) так: «Великая историческая роль капитала состоит в том, что он создал этот прибавочный труд... и его историческая цель будет достигнута, как только, с одной стороны, потребности разовьются до такой степени, что сам прибавочный труд превысит тот, что необходим даже для всеобщего потребления, вытекающего из самих индивидуальных потребностей, а с другой стороны, всеобщее трудолюбие выработается как всеобщая черта новых поколений, выработанная строгой дисциплиной капитала, через которую прошли предыдующие поколения» (Grundrisse, Берлин 1953, стр. 231).

Другими словами: поскольку работа сверх того, что непосредственно необходимо, не в человеческой «природе», то потребовались поколения капиталистического принуждения к труду, чтобы создать тип производителя, создать человеческую производительную силу, без которой вообще невозможен коммунизм в изобилии (материальных благ). Буржуазное общество могло позволить себе свои политические достижения, свои гражданские свободы и демократию, которые Маркс также считал достойными «Aufheben» (!!! - см. предыдущий отрывок), именно потому, что принуждение к трудовой дисциплине было экономическим.

Напротив, согласно Марксу просто невозможно объяснить, как докапиталистическая страна может провести индустриализацию без наемного труда и внеэкономического принуждения. Должно существовать (принуждение) либо экономическое, либо внеэкономическое (Grundrisse, Berlin, 1953, стр. 232). Упразднение там капиталистической частной собственности означает применение террора (или бесконечные муки недоразвитости, пока не возникнет стабильная диктатура), и сама проблема тогда заключается в ее (диктатуры) производительной функции. «Морально» эта диктатура оправданна, в чем Маркс соглашался с Рикардо, когда писал: «В чем его обвиняют, так это в том, что, наплевав на народ, он, рассматривая капиталистическое производство, думает лишь о развитии производительных сил - каких бы жертв человеческими жизнями и капитальными ценностями это ни стоило - именно это важно у него. Развитие производительных сил общественного  труда есть историческая задача и оправдание капитала» (MEW, т. 25, с. 269).

(Итак, согласно Марксу просто невозможно объяснить, почему социалистические революции 20-го века произошли не в "передовых капиталистических", а в "отсталых" странах вроде России, Китая и т.п. В ответе на этот вопрос надо следовать не марксистским утопическим фантазиям, а фактам и науке о поведении - радикальному бихевиоризму проф. Б.Ф. Скиннера. Утопизм Маркса, Энгельса и Баро - в загипнотизированности гегельянством и мнимой "прогрессивностью" капитализма, искусственно создающего у потребителей "потребности", в которых реально нет ни малейшей потребности (например, часами пялить глаза на мельтешение ерунды на дисплее "айфона"). А если говорить совершенно серьёзно, то утопизм марксизма - в уповании на то, что отчуждение людей друг от друга капитализмом, превращающим их в психопатов - индивидуалистов, эгоистов, жлобов, трясущихся над каждой копейкой и лишенных малейшего доверия к окружающим, и что он якобы "подготавливает их к социализму". Как раз наоборот, привычки буржуазного образа жизни делают их врагами социализма, двуногим скотом, наименее всего подходящим для общественных отношений социализма - солидарности, гуманности и взаимопомощи. Капитализм - это анти-общество, в котором улыбки видишь не на угрюмых лицах прохожих, а лишь на рекламных плакатах! При этом не надо забывать того, что не только капитализм, но и произвол государственной власти делает людей неспособными к социалистическим межличностным отношениям. Пропасть недоверия и взаимного отчуждения между людьми, вырытая террором и разгулом доносительства при сталинщине в СССР и самосудными расправами "культурной революции" при Мао, истреблявшем коммунистов как своих политических конкурентов в Китае, были теми событиями, которые подготовили народы этих стран к нынешней реставрации капитализма.)

Производительность при революционной диктатуре может быть измерена только по созданию современных производительных сил, причем эти современные производительные силы требуют прежде всего не техники, а дисциплинированных людей, желающих работать. ("Дисциплинированные" немцы в "прогрессивной цивилизованной" Германии почти поголовно стали в 1933 году заклятыми врагами социализма - гитлеровскими фашистами.) Китаю, например, повезло в том, что его население, даже при прежнем азиатском способе производства, было вынуждено заниматься трудоемким сельским хозяйством, которое, с другой стороны, не допускало крепостного права: это чрезвычайно благоприятное условие для его некапиталистического пути развития к социализму из-за традиционного отношения к работе. (Китайцам в этом повезло воистину как утопленникам. Напомню об устроенном самодуром Мао "великом скачке", который привёл к массовому голоду и гибели десятков миллионов этих трудяг. Логика у Маркса (и Баро), типично по-немецки "бетонная" и... неправильная, не принимающая в расчёт того железного факта, установленного радикальным бихевиоризмом, что добровольное поведение под действием положительного подкрепления несравненно эффективнее во всех отношениях, чем поведение под действием запретов и принуждения! Наука о поведении - радикальный бихевиоризм - утверждает, что социализм не построишь палочной дисциплиной, и к этому вопросу я в дальнейшем буду неоднократно возвращаться.)

Конечно, Маркс не думал измерять развитие производительной силы людей просто количеством накопляемого богатства. Его намерением было «Aufheben» всю систему производства, весь способ производства. В этом смысле он выделил три положительных (!?) «главных факта капиталистического производства»:
1. «Концентрация средств производства в немногих руках, в результате чего они перестают выступать в качестве собственности непосредственных рабочих и, с другой стороны, превращаются в общественный производственный потенциал» (MEW, т. 25, с. 276). В форме акционерного общества и монополии он видел самую непосредственную подготовку социализма.
2. Организация самого труда, как общественного: благодаря совместному и разделенному труду (внутри завода) и соединению труда с естествознанием. С обеих сторон капиталистический способ производства упраздняет труд частника, хотя и в противоположных формах.
3. Создание мирового рынка (MEW, т. 25, стр. 277).

Все это можно суммировать как общий знаменатель обобществления (нет, отчуждения!!!) производительных сил, хотя и незавершенного в мировом масштабе (в этом отношении Маркс обязательно включал колониализм в свою положительную (!!!) оценку капитализма). На этом фоне, по Марксу, «Aufheben» частной собственности охватывает следующие систематически взаимосвязанные процессы:
1. Непосредственное обобществление средств производства и условий труда, т.е. ранее сконцентрированный в капитале прошлый, овеществленный труд. Экспроприация капиталистов немедленно лишает все это богатство его стоимостной формы и сводит его к потребительной стоимости. Поэтому это тождественно уничтожению товарного производства и денег, в которых нашло концентрированное выражение отчуждение производителя от продуктов его деятельности. (Деньги - это универсальный положительный подкрепитель экономически продуктивного поведения при  капитализме. Для бихевиориста очевидно, что деньги должны быть заменены при социализме другими положительными оперантными подкрепителями, нацеленными на стимулирование не индивидуализма и алчности, а солидарности и благожелательности в отношении окружающих.)  (Если рабочие добьются этого, исчезновение наемного труда станет само собой разумеющимся; рабочая сила потеряет свою товарную форму в акте овладения средствами производства. Пока действует принцип потребления по труду, чеки могут показывать сумму выполненной работы, но это не деньги: они не обращаются. Вся экономика тогда превращается в экономику времени, но это связано с единственной целью коммунистического производства: всесторонне развитым, свободным человеком, который в естественном, стимулирующем общении с окружающими активно и продуктивно удовлетворяет свои потребности и радуется жизни.)
2. Отмена старого разделения труда, т.е. кабального принуждения личности к ограниченному частичному труду. Здесь важны две вещи: во-первых, преодоление традиционных социальных контрастов (неравенства) между мужчиной и женщиной, городом и деревней, физическим и умственным трудом, которые закреплены во всей структуре прежних производительных сил и производственных отношений. Во-вторых, преодоление технического разделения труда внутри завода, в пределах необходимых процессов труда, путем «Aufheben» современного естествознания в производстве, управляемом научной работой. (Здесь Маркс исходил из того, что интеграция наук преодолеет и специализацию личности, так что выполнение конкретных, заведомо специализированных задач не исключает всесторонней работоспособности, а, скорее, предполагает ее. (А как??? ;-) ) Уменьшение необходимых затрат времени на материальное воспроизводство входит в эти представления, как и идея, по-прежнему ненавистная всем "высококвалифицированным" социалистическим обывателям, что каждому придется принимать участие в выполнении неизбежного остатка тяжелой, презираемой и тупой работы.
3. Присвоение средств производства ассоциированными производителями разрушает наиболее острое, политическое выражение старого разделения труда и классового господства - государственную машину, государственный аппарат, и «Aufheben» необходимые социальные функции, узурпированные государством, от чего вместо господства над людьми будет не-политическое администрирование вещей, которое будет обязанностью не назначенных чиновников, а избранных делегатов, которые постоянно несут ответственность и в любое время могут быть эффективно смещены.
4. Капиталистический мировой рынок будет окончательно упразднен благодаря победившему пролетариату наиболее передовых стран в наднациональном объединении человечества, которое будет использовать мировые ресурсы в духе солидарности и братства (что первоначально включает в себя помощь исторически отсталым народам), чтобы передать ее будущим поколениям планету в улучшенном виде.
Таков коммунизм Маркса (по-гегельянски утопический и ходульный, в противоположность его действительно научному анализу политэкономии капитализма). Люди, преследующие все эти четыре цели, или, будем скромнее: которые, по меньшей мере, убеждены в их необходимости и осуществимости, могут называть себя коммунистами в понимании Марксом. В большинстве стран «реально существующего социализма» их надо искать днём с фонарем, и особенно среди учёных идеологов вы обычно обнаружите в личных беседах лишь ироническую ухмылку по поводу таких «иллюзий», как «Aufheben» разделения труда и уничтожение отношений власти и государства. У нас якобы «совершенно другие проблемы», и они критикуют разве что убожество рецептов бюрократических «реформ».

Коммунизм Маркса действительно содержит утопические элементы. Маркс принципиально и постоянно переоценивал зрелость предпосылок коммунизма и упускал из виду неизбежные промежуточные этапы. Он не предвидел того, что на пути всеобщего освобождения человечества возникнет новое препятствие в виде опутывающего весь мир гордиева узла бюрократизации и неравенства в развитии, что сейчас, конечно, еще больше усугубляется остатками капиталистической частной собственности, которые все еще не «aufgehoben». Но это означает лишь то, что теперь уже недостаточно быть «марксистом» в традиционном понимании. Это значит, что мы должны перенести дошедшее до нас наследие Маркса - наиболее развитую теорию и метод науки (??? - нет, мёртвой схоластики) об обществе, в свою очередь «Aufheben» в современном коммунизме.

Однако необходимой предпосылкой этого является выяснение коренного различия между проектом Маркса и реально существующим социализмом. В центре его лежат материальные условия коммунизма, характера труда и последствий разделения труда. Я хочу в этой первой главе обратиться к наиболее очевидному аспекту этого различия - отражению материальных структур в сфере государства. Как только будет завершены экспроприация капиталистов и защита от их попыток реставрации, перед производителями встанет положительная задача - создать всеобщее управление всем процессом производства, а следовательно, и распределением его результатов. Для Маркса эта задача не имела абсолютно ничего общего с вопросом о диктатуре (т.е. в некотором смысле, «внешней политике» рабочих против буржуазии). Но теперь именно это оказалось главной нерешенной проблемой промышленно развитых стран. Мало кто сегодня может даже представить себе, как общество могло бы избавиться от государственной машины. Это действительно так, хотя уже давно практически оказалось, что это огромная разница - управляют ли сами ассоциированные трудящиеся своим процессом производства или им (мнимо? на самом деле?) «в их интересах» распоряжаются другие. Колосс, называющий себя партией и правительством в нашем реально существующем социализме, «представляет» мнимую свободную ассоциацию точно так же, как государство представляло общество во всех предыдущих цивилизациях.

Между коммунизмом Маркса и реально существующим (существовавшим) социализмом в советском блоке нет другой столь же разительной теоретической противоположности, как в отношении характера государства. Еще раз заявляя, что это - утверждение, а не обвинение, я покажу, что в наших странах существует государственная машина наподобие той, которую Маркс хотел сломать революцией, чтобы не дать ей воскреснуть - ни в какой бы то ни было форме и ни под каким бы то ни было предлогом. Для Маркса-диалектика было само собой разумеющимся, что форма машины, с помощью которой буржуазия осуществляет свое господство, неотделима от ее содержания, так что ни в коем случае не может быть и речи о том, чтобы разогнать старые толпы чиновников, переименовать органы власти и укомплектовать их новыми кадрами. Нет, уже в «Немецкой идеологии» (MEW, т. 3, стр. 77) утверждалось, что пролетарии «находятся... в прямом противоречии с той формой, которую члены общества до сих пор придавали своей общности - как государство, и должны уничтожить государство, чтобы утвердить себя как личности». Это потому, что цель - господство и угнетение - пронизывала всю конструкцию этой машины, которую невозможно превратить в инструмент освобождения. Поэтому ее место немедленно должна была занять Коммуна, или, если хотите: государство-Коммуна. Именно немедленно, а не раньше, чем настанет совершенный коммунизм! Все, что можно прочесть о государстве-коммуне у Маркса и Энгельса, относится к переходу к социализму, к первой фазе коммунизма. В самом деле, вот заключительное заявление Энгельса в 1881 году: «Посмотрите на Парижскую Коммуну. Это была диктатура пролетариата» (MEW, т. 17, стр. 625). Именно так должно начаться новое общество, как это продемонстрируют следующие, по необходимости подробные цитаты.

Свою характеристику этой наконец найденной «политической формы социального освобождения» Маркс начал в первой версии «Гражданской войны во Франции» с описания ее противоположности — централизованной государственной машины, «которая своими вездесущими и сложными военными, бюрократическими, идеологическими и судебными органами, подобно удаву, сдавливает жизненные силы буржуазного общества» (MEW, т. 17, p. 538). Она начала свой путь, когда абсолютизм от имени ещё лишь возникающего буржуазного общества «заменил пеструю (партийную) анархию междоусобицы сил средневековья регламентированным планом государственной власти с систематическим и иерархическим разделением функций» (MEW , т. 17, стр. 539). Буржуазная революция во Франции оказалась «вынужденной развивать дальше то, что начала абсолютная монархия - распространить над реальным обществом централизацию и организацию государственной власти, количество ее инструментов, ее независимость и ее сверхъестественный произвол, тот произвол, который фактически захватил место средневекового сверхъестественного царствия небесного с его святыми. Всякий второстепенный индивидуальный интерес, возникший из отношений социальных групп, был отделен от общества как такового... и ему был противопоставлен формальный государственный интерес, которым управляют государственные жрецы с четко определенными иерархическими функциями» (MEW, т. 17, стр. 539). Наполеон, Реставрация, Июльская монархия лишь продолжили это дело, усовершенствовали государственную машину «вместо того, чтобы сбросить этот сковывающий кошмар», и добавили как «вторую эксплуатацию народа к прямой экономической эксплуатации» (MEW, т. 17, с. 539 и след.). Вторая Империя, которую свергла Коммуна, была максимально проституированной формой государственного произвола, которая претендовала быть «господином, а не слугой общества» (MEW, т. 17, стр. 542).

«Но эта единая форма классового господства рухнула, сделав исполнительную власть, машину государственного управления, громадным и единственным объектом нападения революции» (MEW, т. 17, стр. 543). Коммуна «приступает к освобождению труда - своей великой цели - с того, что, с одной стороны, упраздняет непроизводительную и вредную деятельность государственных паразитов, устраняет причины, по которым огромная доля национального продукта приносится в жертву для насыщения чудовища государства, тем что она, напротив, осуществляет реальную местную и общенациональную административную работу за заработную плату рабочих. Поэтому она начинает с огромной экономии средств, с экономической реформы, а также с политических преобразований» (MEW, т. 17, стр. 546). «Коммуна была революцией против государства как такового, против этого противоестественного порождения общества», против «этой гнусной машины классового господства» (MEW, т. 17, стр. 547). Маркс указывал, что рабочие не имеют ничего общего с проповедниками - вроде Конта - «иерархии во всех областях человеческой деятельности, даже в области науки» (MEW, т. 17, стр. 555). А о Мадзини он говорил: «Для него государство, которое он создал в своем воображении, есть все, а общество, которое и есть реальность, — ничто. Чем скорее народ отвернется от такого человека, тем лучше» (MEW, т. 17, стр. 639). А ведь государство, которого хотел Мадзини, было республикой!

Маркс ценил Коммуну за «устранение иллюзии, что управление и политическое руководство якобы являются таинством, трансцендентными функциями, которые можно доверить только в руки касты образованных - государственных паразитов, высокооплачиваемых подхалимов и бездельников на высших должностях, тем, кто отбирают образованных людей из масс и устраивают их на нижних ступенях иерархии против самих себя» (MEW, т. 17, стр. 544). И чтобы его заведомо не поняли неправильно, например, подобострастными государственно-набожными немцами, Маркс продолжал: «Уничтожение государственной иерархии вообще и замена высокомерных повелителей народа служащими, которых можно сместить в любой момент, с заменой псевдоответственности на реальную ответственностью, поскольку они постоянно работают под общественным контролем» (MEW, т. 17, стр. 544). По этому поводу Энгельс объяснял, что ввиду того, что государственные органы всегда действуют в своих собственных интересах, рабочий класс должен остерегаться «своих депутатов и чиновников». Для этого он использовал в (Парижской) Коммуне «два безошибочных средства»: «Во-первых, она замещала все должности - административные, судейские, преподавательские - путем выборов всеобщим голосованием заинтересованных и с отзывом в любое время теми же заинтересованными. А во-вторых, все должности, высокие и низкие, она оплачивала только в размере заработной платы, которую получали другие рабочие... Это надежно положило конец карьеризму и начальничеству» (MEW, т. 17, стр. 623 и след.). Поэтому было неизбежно, что Коммуна делала то, чего никогда не делает ни одна иерархия, ни одна бюрократия: «Она публиковала все речи и решения, она информировала общественность обо всех своих недостатках» (MEW, т. 17, стр. 348).

Маркс безоговорочно заявлял, что не будет никаких функционеров, «никаких чинуш» всем известного типа: «Ничто не может быть более чуждым духу Коммуны, чем замена всеобщего избирательного права иерархией назначенцев» (MEW, т. 17, стр. 340). «Всеобщее право голоса... приспособлено для своей реальной цели: позволить общинам избирать своих собственных должностных лиц для управления и законодательства» (MEW, том 17, стр. 544). И так вверх до национального уровня, где представительство также будет выборным, единым законодательным и исполнительным органом. Народ должен быть не чем иным, как союзом общин. «Вся Франция организовалась бы в виде независимых и самоуправляющихся муниципалитетов… (центральные) государственные функции были бы сведены к минимуму функций для общенациональных целей» (MEW, т. 17, стр. 545). А те немногие государственные функции, которые будет исполнять центральное правительство, также должны исполняться «местными должностными лицами и, следовательно, под контролем самой Коммуны» (MEW, том 17, стр. 596). Мы хотели бы добавить здесь, ввиду нашего печального опыта подмены ассоциации ее руководящим представителем, что «коммуна» на самом деле означает коммуну, т.е. общину, общество, а не некий комитет, выборный (или мнимо выборный) совет. Эта система представляет собой радикальную ликвидацию бюрократии и, конечно же, постоянной армии и централизованной полиции. Таким образом, коммуна на самом деле есть «возвращение обществом государственной власти как своей собственной жизненной силы..., возвращение массами себе самим государственной власти...» (MEW, т. 17, стр. 543).

Однако она (Коммуна), таким образом, очень похожа на порядки, которые у нас осуждают как анархию. Не приведет ли все это к громадному хаосу? Маркс говорил: «Единство народа не будет разрушено, а, наоборот, организовано при помощи местного самоуправления; ему предстоит стать реальностью через уничтожение той государственной власти, которая выдаёт себя за воплощение этого единства, но хочет быть независимой от народа и стоящей над ним...» (MEW, т. 17, стр. 340). Энгельс указывал на то, что в практике Коммуны бланкисты отказались от своей первоначальной концепции диктаторской революционной центральной власти: «Воспитанные учением о заговоре, спаянные соответствующей ему строгой дисциплиной, они исходили из того, что относительно небольшое число хорошо организованных людей сумеет не только захватить государственную власть в благоприятный момент, но и проявляя огромную беспощадную энергию удерживать её до тех пор, пока им не удастся вовлечь массы народа в революцию, сплотившись вокруг небольшой группы руководства. Прежде всего это означало строжайшую, диктаторскую централизацию всей власти в руках нового революционного правительства. А что сделала Коммуна, большинство которой состояло из этих самых бланкистов? Во всех своих воззваниях к французам в провинции она призывала их образовать с Парижем свободную федерацию всех французских муниципалитетов, всенародную организацию, которая впервые должна была действительно быть созданной самим народом» (MEW, т. 17, стр. 623).

Подобно тому, как строительство общественной жизни должно быть основано на коммунах, всенародный процесс производства должен быть основан на производственных кооперативах, возглавляемых рабочими советами. Энгельс подчеркивал, что «самый важный декрет Коммуны предписывал организовать крупную промышленность и даже мануфактуру, которая не только должна была быть основана на объединении рабочих каждой фабрики, но и объединять все эти кооперативы в одно большое объединение» (MEW, т. 17, стр. 623). «Но это - коммунизм, тот невозможный коммунизм! ...если вся совокупность кооперативов будет управлять всенародным производством по единому плану...» (MEW, т. 17, стр. 343).

Опираясь на программу Коммуны, Энгельс высмеивал «суеверное преклонение перед государством», особенно в Германии, «которое возникает легче, если люди с детства привыкли воображать, что дела и интересы, общие для всего народа нельзя осуществлять иначе, чем это делается до сих пор, а именно государством и его благоустроенными властями». Государство вообще есть «в лучшем случае зло, унаследованное пролетариатом, победившим в борьбе против классового господства, худшие аспекты которого он, так же как и (Парижская) Коммуна, не сможет немедленно устранить, пока новое поколение, выросшее в новых, свободных социальных условиях, не станет способно избавиться от всего государственного хлама» (MEW, т. 17, стр. 625). Маркс и Энгельс и не помышляли ни об «экономико-организационной», ни даже о «культурно-воспитательной» функции Левиафана (государства). Напротив, они считали, что «принципы Коммуны вечны и не могут быть разрушены; они будут побеждать снова и снова, пока рабочий класс не освободится» (MEW, том 17, стр. 637)." (Короче: это - явная шиза в марксизме - вопиющее противоречие между проповедью приучения народа капитализмом к пассивной скотской дисциплине труда и проповедью Коммуны как активного свободного самоуправления и уничтожения государства. Печальные последствия этого очевидны. Продолжение следует)

.